Межвидовые встречи и политический поворот: от диалогов к делиберации¹

Ева Мейер
философиня, визуальная художница, писательница и авторка песен. Основные темы исследований: язык, безумие, нечеловеческие животные, политика. Защитила диссертацию на тему «Политические голоса животных» (2017) в Университете Амстердама. В 2019 году опубликовала книгу «Когда животные говорят: к межвидовой демократии». В данный момент является постдокторанткой Университета Амстердама. Больше об авторке можно узнать на ее личном сайте

Перевел Марк Мефёд
независимый исследователь,
MA in Political Science and International Relations

Редактировала Злата Улитина
мультимедийная художница,
иллюстраторка, BHSAD Alumni

[Время на прочтение: 67 минут]

Недавно произошедший политический поворот в этике животных (animal ethics) требует от нас пересмотра государственных институтов, демократических процедур, прав и других форм проявления того, что мы раньше считали исключительно человеческой политикой, для того, чтобы, основываясь на понятиях справедливости или демократии, включить в них интересы нечеловеческих животных (Donaldson & Kymlicka, 2011; Garner, 2013). В этой главе я стремлюсь внести свой вклад в это начинание, пытаясь понять, имеет ли делиберативная модель демократии², разработанная Юргеном Хабермасом, ценность для институционализации взаимодействий и диалогов между людьми и нечеловеческими животными³, а также для развития политического голоса нечеловеческих животных. Взгляд Хабермаса на делиберацию⁴ (1994) оспаривался с феминистской (Young, 2000; Bickford, 2011), постструктуралистской (Derrida, 2008), конструктивистской (Driessen, 2014), экологической (Dryzek, 2000) и агонистической (Tully, 2008) точек зрения. Эти подходы критикуют как образ рационального субъекта, представленный в делиберативной демократии, так и связанный с ним образ политического языка и коммуникации. По этой причине эти подходы предоставляют значимое основание для переосмысления политической коммуникации с нечеловеческими животными. В последние годы агентность⁵ (agency) нечеловеческих животных стала предметом интереса в различных исследовательских областях, таких как политическая философия (Donaldson & Kymlicka, 2011), география (Hobson, 2007), культурология (cultural studies) (Haraway, 2008), этология (Smuts, 2001) и история (Hribal, 2007а). Однако вопрос о том, как интегрировать эту агентность (а также взаимодействия между людьми и нечеловеческими животными) в существующие политические институты, практики и структуры, не получил должного внимания. Это прискорбно как с точки зрения нечеловеческих животных, у которых в настоящее время практически нет права голоса в вопросах, которые их касаются, так и с точки зрения демократии. Поэтому в дальнейшем я исследую значение концепции делиберации в межвидовом контексте, чтобы преодолеть дистанцию между диалогами человеческих и нечеловеческих животных и человеческими политическими системами. Я рассмотрю, каким образом делиберация уже происходит между человеческими и нечеловеческими животными, а также то, как ее можно улучшить.

В первом разделе я рассмотрю два разных подхода к пониманию диалога между человеческими и нечеловеческими животными — диалоги Донны Харауэй с ее собакой-компаньонкой Кайен Пеппер (2003, 2008) и точку зрения Клеменса Дриссена на делиберацию между коровой и человеком (2014), — чтобы показать, как нечеловеческие животные проявляют агентность в отношениях с людьми. Хотя эти подходы признают агентность нечеловеческих животных, показывают богатство существующих отношений между человеческими и нечеловеческими животными, а также потенциал для новых отношений и встреч, они не бросают вызов отношениям власти и антропоцентризму на макроуровне (Donaldson & Kymlicka, 2015; Weisberg, 2009). Это проблематично, потому что насилие по отношению к нечеловеческим другим не рассматривается должным образом. Также возникает вопрос о том, в достаточной ли мере человеческая исключительность подвергается сомнению. Поэтому во втором разделе я сосредоточусь на политическом анализе диалогов. Сначала я вкратце рассмотрю точку зрения Хабермаса на делиберативную демократию (1994). Затем перейду к анализу отношений между демократическим включением (инклюзивностью) и различными формами речи, уделяя особое внимание языкам нечеловеческих животных, а также воплощенному, привычному характеру политической коммуникации. В третьем разделе я сосредоточу свое внимание на интеграции этих идей в существующие демократические механизмы. Для этого я проанализирую значимость так называемого системного поворота в делиберативной демократии⁷ для включения агентности нечеловеческих животных и межвидовых встреч в существующие демократические структуры. В последнем разделе я расскажу об отношениях гусей и людей в Нидерландах, чтобы не только показать, что межвидовая делиберация уже происходит, но и дать некоторые рекомендации по ее улучшению.

Агентность нечеловеческих животных и межвидовые диалоги

Часто в основе обсуждения агентности нечеловеческих животных в исследованиях животных (animal studies) лежит личное взаимодействие с отдельными нечеловеческими животными. Одним из наиболее ярких примеров такого подхода является работа Донны Харауэй о взаимодействии собаки и человека (2003, 2008). Харауэй пишет о своих отношениях с собакой-компаньонкой Кайенн Пеппер и утверждает, что благодаря аджилити тренировкам⁸ они не только стали лучше понимать друг друга, но и их миры изменились. Благодаря взаимодействию возникло нечто новое, на что повлияла как собачья, так и человеческая агентности. Харауэй описывает аджилити тренировку как «благо само по себе, а также способ обмирщения» (2003, p. 61). Как биолог и философ науки, Харауэй распространяет эту идею на исторические отношения собаки и человека и процесс одомашнивания, который она рассматривает как совместный проект собаки и человека. Она подчеркивает роль собак в создании сообществ, которые они делили с людьми.

Харауэй рисует очень яркую картину того, как близкие отношения с собакой-компаньоном могут повлиять на восприятие человеком его окружения. Она также последовательно оспаривает границы между видами, показывая, что принадлежность к одному и тому же виду не является необходимой для понимания кого-либо (независимо от видовой принадлежности), установления близких отношений или создания общего культурного контекста⁹ (common framework of reference). Впрочем, в ее подходе есть и проблемы, которые становятся очевидными, если мы сосредоточимся на более широком контексте (Donaldson & Kymlicka, 2015; Weisberg, 2009). Харауэй критически настроена к отношениям власти: она ставит под сомнение человеческую исключительность и бросает вызов представлению о собаках как о тех, кто не способен к осмысленному общению. Однако она не обращается к тому, как эти властные отношения были институционализированы, например на уровне государства, рынка или культуры. Она также не рассматривает, как это влияет на возможности проявления агентности для большинства одомашненных нечеловеческих животных. Нечеловеческие животные, которые живут в условиях интенсивного животноводства, например, обычно не могут проявлять агентность так, как описывает Харауэй, — даже тех, кто находит способ избежать своей судьбы и попасть в заголовки газет после побега с бойни, обычно застреливают (Hribal, 2007а, 2007б). Харауэй и Кайен Пеппер также участвуют в определенных практиках, связанных с эксплуатацией нечеловеческих животных, например посредством поедания нечеловеческих животных. В конечном счете Харауэй не оспаривает более широкий культурный контекст, внутри которого она взаимодействует с Кайен Пеппер; и хотя в этих отношениях есть пространство для агентности собаки, все-таки человек устанавливает границы того контекста, в котором агентность собаки может быть реализована. У Кайенн Пеппер нет выбора, она не может выйти из сложившейся ситуации или начать новую жизнь.

Делиберация животных на ферме

Клеменс Дриссен (2014) концептуализирует агентность нечеловеческих животных в более широком контексте. Он сосредотачивается на агентности животных в контексте технологических изобретений на ферме и убедительно доказывает, что коммуникацию коровы и человека, включающую в себя материальные вмешательства, можно рассматривать как форму делиберации. В качестве примера Дриссен приводит разработку мобильного доильного робота. Группа голландских фермеров и коров экспериментировала с роботом для доения на открытом воздухе (outdoor milking robot), что привело их к новым способам разрешения технических и моральных вопросов. Фермеры интерпретировали то, как коровы ведут себя с роботами, коровы адаптировались к роботу и демонстрировали свои предпочтения, на что фермеры реагировали модификацией робота или изменением его положения, на что снова реагировали коровы, и так далее. Решение о положении и использовании робота было результатом агентности как коров, так и фермеров. Таким образом, робот позволил коровам по-новому сформулировать свою точку зрения (standpoint), а фермерам иначе ее понять, и наоборот. В связи с этим Дриссен понимает делиберативную демократию не в хабермасовском смысле, как «идеальную, беспристрастную и свободную от власти противоположность переговорам и голосованию» (2014, p. 96), а как «постоянную попытку найти практические способы сделать политические процессы более делиберативными, подчеркивая важность обоснованных аргументов (в любой форме) и свободного и открытого дискурса (в любом пространстве)» (Ibid.). Эти процессы происходят между людьми и другими животными, что приводит Дриссена к использованию термина «делиберация животных» (animal deliberation), под которым он подразумевает политическую межвидовую коммуникацию по поводу материальных вмешательств.

Теоретизирование делиберации и агентности нечеловеческих животных, таким образом, является многообещающим и может способствовать большей свободе нечеловеческих животных, потому что их голоса выдвигаются на передний план, а стереотипы об агентности нечеловеческих животных оспариваются. Коровы могут показать, чего они хотят от доильного робота, и это демонстрирует людям, что им не нужно принимать все решения за коров. Этот пример также демонстрирует то, как межвидовое взаимопонимание может развиваться благодаря постоянным взаимодействиям и что люди могут адаптироваться к предпочтениям нечеловеческих животных. Такого рода эксперименты могли бы стать очень хорошей основой для принятия правительственных решений; например, можно представить себе ферму, где группы нечеловеческих животных могут принимать решения, касающиеся аспектов их жизни, а другие люди могли бы чему-то у них научиться. Однако вместе с тем пример с доильным роботом весьма проблематичен. В молочной промышленности коров держат в неволе и эксплуатируют в интересах человека, что причиняет им физический и психический вред. У них нет (или очень мало) возможностей положить конец этому насилию или избежать его. Хотя страдание — не единственная призма, через которую мы должны смотреть на нечеловеческих животных, что убедительно показывают и Харауэй, и Дриссен, несерьезное отношение к их страданиям позволяет мировоззрению, допускающему эксплуатацию, оставаться неприкосновенным, и это порождает риск узаконивания связанных с ним практик. Также проблематично одновременно признавать агентность нечеловеческих животных на индивидуальном уровне и при этом не учитывать последствия этого признания для политических структур. Различные слои политического взаимодействия проницаемы (Tully, 2008), и агентность нечеловеческих животных влияет на человеческие культуры и политические структуры (Hobson, 2007). Таким образом, переосмысление такой концепции, как делиберация, в межвидовом контексте должно поднимать вопрос о том, как мы можем выйти за пределы существующей иерархии власти на разных социальных и политических уровнях.

Использование такого политического понятия, как делиберация, для концептуализации отношений между человеческими и нечеловеческими животными выглядит многообещающим, но в нынешнем виде его политический и демократический потенциал реализован не полностью. Дриссен показывает, что сельскохозяйственные животные могут проявлять и проявляют агентность в делах, касающихся их жизни. Он также показывает, что материальное вмешательство может поддерживать делиберацию между нечеловеческими и человеческими животными. Однако неясно, должны ли фермеры стремиться к дальнейшему развитию делиберации с другими животными (и если должны, то почему) и как существующие формы делиберации могут повлиять на принятие политических решений. Агентность нечеловеческих животных снова концептуализируется только на микроуровне, в то время как люди определяют макроструктуру (macro-framework), в которой она реализуется, что усиливает иерархию между людьми и другими животными, которой Дриссен стремится бросить вызов. Рассмотрение нечеловеческих животных как субъектов со своим собственным взглядом на жизнь требует не только переосмысления на разных уровнях агентности нечеловеческих животных, но и переосмысления структур и отношений, в которых она формируется. Теперь, чтобы глубже изучить их, я обращусь к взгляду Хабермаса на делиберацию.

От диалогов к делиберации

В работе «Три нормативные модели демократии» (1994) Юрген Хабермас противопоставляет либерализм республиканизму и приводит доводы в пользу третьей модели, теории дискурса, которая сочетает в себе черты обеих моделей. Он утверждает, что в республиканизме сохраняется первоначальный смысл демократии из-за его фокуса на коммуникативных условиях, которые должны обеспечивать формирование коллективной воли, и его фокуса на политических правах как позитивных правах на участие и коммуникацию. С этой точки зрения права являются выражением коллективной политической воли, а политический процесс следует не логике рынка, а скорее на «самобытной структуре публичной коммуникации, ориентированной на достижение взаимопонимания» (1994, p. 3); он функционирует так же, как и диалоги. Хотя Хабермас признает важность дискурса и делиберации в формировании воли, он видит нормативные и практические проблемы в республиканской модели. Нормативные проблемы возникают, когда республиканизм становится слишком коммунитарным, что приводит к «этической перегруженности», при которой этические аспекты формирования воли затмевают правовые и моральные аспекты. Вместо этого этические аспекты формирования воли должны политически подчиняться правовым и моральным аспектам. Согласно Хабермасу, правовые вопросы должны решаться с опорой на универсальные ценности, что проблематично в коммунитаристском прочтении, а процедуры должны соответствовать всеобщим интересам. Кроме того, в плюралистических обществах, какими являются большинство современных обществ, компромиссы составляют основную часть политических процессов. Когда нет интерсубъективно разделяемой формы жизни, баланс интересов не может быть достигнут посредством этического диалога. Более того, по мнению Хабермаса, понятие Руссо о собрании народа, физически присутствующего в одном месте¹⁰, просто нереалистично в современных обществах из-за масштабности принимаемых решений и сложности структур. Либеральная модель выборов и голосования, которая не соответствует первоначальному смыслу демократии настолько, насколько ему соответствует республиканизм, более реалистична в этом отношении.

Чтобы сохранить коммуникативное измерение политического формирования воли, важное с точки зрения демократии, но при этом избежать вышеупомянутых проблем, Хабермас предлагает процедурный взгляд на демократию, который включает в себя черты как республиканской, так и либеральной модели. В его теории дискурса нормативное содержание формируется благодаря структуре коммуникативных действий. Демократические процедуры должны быть разработаны таким образом, чтобы они приводили к разумным или справедливым результатам, в которых «прагматические соображения, компромиссы, дискурсы самопонимания и справедливости» (Ibid, p. 6) играют важную роль. В этой модели политика диалога и инструментальная политика переплетены. Делиберативная демократия зависит от сети переговорных процессов и форм аргументации, в которых есть место прагматическим, этическим и моральным дискурсам, и опирается на различные типы коммуникативных предпосылок и процедур. В правовых процедурах рациональный выбор стратегий и баланс между информацией и интересами взаимосвязаны с этическим самопониманием и моральным оправданием. В этих процессах влияние на власть оказывается через формирование общественного мнения. Влияние преобразуется в коммуникативную власть через политические выборы, а коммуникативная власть посредством законодательства трансформируется в административную власть. В этой модели власть находится не в государстве, и мы не должны рассматривать государство как целое, а общество как его части. Поскольку эта модель опирается на институционализацию процедур и условий коммуникации, она соответствует образу децентрализованного общества. В этой модели делиберативная политика является одним из компонентов общества, но у нее тем не менее должна быть возможность коммуницировать с другими сферами действия.

От политической агентности нечеловеческих животных к делиберации между человеческими и нечеловеческими животными

Сторонники прав или освобождения нечеловеческих животных уже давно выступают за включение других животных в наши моральные сообщества на том основании, что они являются чувствующими существами (sentient beings)¹¹ (Regan, 1983; Singer, 1975). Не так давно политические философы (Donaldson & Kymlicka, 2011; Garner, 2013) начали утверждать, что мы также должны сосредоточиться на том, чтобы интегрировать эти моральные идеи в демократические институты, практики и процедуры. Однако зачастую предлагается, что политическим представительством других животных должны заниматься люди и что нечеловеческие животные не способны представлять самих себя, так как у них нет языка, когнитивных способностей или морали, что считается необходимым для участия в политической коммуникации. Теория дискурса Хабермаса явно фокусируется на людях. Как мы видели выше, люди и другие животные вступают в разговор друг с другом. Благодаря недавним работам, посвященным политической агентности нечеловеческих животных, политический характер взаимодействий и разговоров между человеческими и нечеловеческими животными выходит на первый план.

Политическая агентность нечеловеческих животных в последние годы описывалась и концептуализировалась по-разному: как сопротивление и протест, сотрудничество с людьми, голосование ногами, переговоры и торг. Дональдсон и Кимлика предлагают рассматривать нечеловеческих животных как сограждан в межвидовых сообществах, а неодомашненных животных как суверенные сообщества или тех, кто имеет статус обитателей (denizenship). Райбл (2007a, 2010) показывает, как акты сопротивления и сотрудничества со стороны нечеловеческих животных сформировали человеческие общества, и утверждает, что нечеловеческих животных следует рассматривать как членов рабочего класса. Хобсон, занимающаяся географией животных (2007), утверждает, что другие животные совместно с людьми формируют человеческие сообщества, политику и жизнь. Действия нечеловеческих животных также лингвистически формируют человеческие понятия (Gaita, 2002).

Разработка подхода к политике, основанного на диалоге, который строится на идеях о политической агентности нечеловеческих животных, а также на понятии дискуссии с нечеловеческими животными, развитом Харауэй и Дриссеном, важна по нескольким причинам. Взаимодействие с другими животными, признание и развитие их агентности может в некоторых случаях помочь нам лучше понять их мир и наоборот (Meijer, 2013, 2016), что, в свою очередь, может привести к развитию новых типов отношений (Donaldson & Kymlicka, 2011; Kerasote, 2008; Smuts, 2001). Это важно не только с точки зрения демократии, но и с точки зрения справедливости. Нечеловеческих животных долгое время угнетали и заставляли молчать, и это не только привело к (преднамеренному) неправильному пониманию того, на что они способны, но и заставило их изменить свое поведение. Мы наблюдаем это как у одомашненных нечеловеческих животных, многие из которых подвергались физическому и ментальному воздействию со стороны людей и изменялись в процессе разведения, так и у бродячих нечеловеческих животных (free-roaming nonhuman animals), которые научились изменять свое поведение, например из-за практик охоты. Чтобы построить более хорошие отношения с нечеловеческими животными, мы должны уважать их и научиться взаимодействовать с ними по-новому. Эти рассуждения также имеют практическое измерение. Нынешний переход от негативных прав нечеловеческих животных к позитивным правам нечеловеческих животных, предложенный Дональдсоном и Кимликой (2011), показывает, что эмпирически невозможно и морально проблематично прекратить все отношения с нечеловеческими животными, потому что мы делим с ними планету. Разработка новых форм сосуществования и межвидового взаимопонимания требует от нас выхода за рамки антропоцентрического подхода к политике и переопределения границы политического во взаимодействии с другими животными.

Более того, человеческие демократические практики и институты в настоящее время часто основаны на различных уровнях взаимодействия и коммуникации или формируются ими. Хотя хабермасовский идеал свободной от власти аргументации достигается нечасто, различные типы аргументов и коммуникативных практик закладывают и формируют институты, процедуры и ассоциации — как правовые, так и политические. Как мы видели выше, другие животные постоянно взаимодействуют с людьми и влияют на наше общее окружение и принятие решений. Хотя они не участвуют в политической практике так же, как это делают люди, внимание к способам, которыми они действуют политически, и исследование отношений между различными формами политики могут способствовать сокращению разрыва между нынешними институциональными сложными символическими человеческими формами взаимодействия и агентностью нечеловеческих животных, которую мы распознаем на микроуровне. Такой подход может предоставить нам новые способы того, как сделать политические практики и системы более инклюзивными, а также помочь в разработке новой политической модели совместно с другими животными. Существующие концепты, такие как делиберация, могут служить отправной точкой для мышления и действий, но нам необходимо развивать их дальше с другими животными для того, чтобы они имели ценность в межвидовых контекстах.

Демократическое включение и формы речи

В своем взгляде на делиберацию Хабермас подчеркивает рациональность процедур. Демократические процедуры — это не просто набор диалогов, в которых разрешено все. Благодаря справедливым процедурам, в которых центральную роль играет сила лучшего аргумента, принимаемые решения улучшаются. Различные авторы утверждали, что взгляды Хабермаса на рациональность и коммуникацию отражают не универсальные ценности, а предпочтения доминирующей группы (Young, 2000). Эти предпочтения представляют собой языковую игру¹² одной критической позиции, которая нацелена на достижение интерсубъективно правильных выводов (Tully 2008), но такая игра не является единственной. Если мы рассматриваем делиберативные практики как набор языковых игр (см. Mouffe, 1999; Tully, 2008), в которых различные практики, такие как материальное вмешательство (как предложено Driessen, 2014), видоспецифические языки и межвидовые языки являются центральными, нам необходимо продолжить исследование связи между политической коммуникацией людей с людьми и коммуникацией людей с другими животными. Для этого я сначала кратко рассмотрю связь между демократической инклюзивностью и «правильными» формами коммуникации. Затем я перейду к видоспецифическим языкам, а также к воплощенному и привычному характеру морального и политического взаимодействия.

Айрис Янг (2000) отмечает, что демократическая норма включения (inclusion), которая считается необходимой для легитимности результатов делиберативной процедуры, часто нарушается в делиберативных практиках. Янг проводит различие между двумя типами исключения (exclusion). К внешнему исключению относятся формы исключения, при которых отдельные лица или группы, которые должны быть включены, исключаются из площадок для обсуждения и принятия решений. Внутреннее исключение происходит с теми группами, которые формально включены в процессы обсуждения и принятия решений, но к чьим идеям или способам выражения относятся со снисхождением или иным образом не воспринимают всерьез, игнорируют и отвергают. В демократической делиберации в том виде, в каком она существует в настоящее время, предпочтение отдается определенным установкам и качествам — в частности беспристрастности, четким формулировкам, упорядоченности, безэмоциональности, сосредоточенности на аргументах. Эти нормы хорошей (то есть рациональной, аргументированной) политической коммуникации представляются нейтральными, но они, как правило, отражают предпочтения и стиль доминирующей группы (то есть образованных, здоровых (ablebodied), белых мужчин).

Янг утверждает, что этот образ правильной политической коммуникации обесценивает стили речи людей, которые не учились спорить таким образом или не владеют языком достаточно хорошо, менее образованы, описывают свою ситуацию более эмоционально и так далее. Эти люди зачастую являются членами групп, которые исторически были исключены из участия в политическом дискурсе. Поэтому она утверждает, что работа над демократическим включением требует расширения нашей концепции политической коммуникации для того, чтобы определить новые способы включения и научиться по-новому относиться друг к другу для достижения взаимопонимания. В дополнение к этой аргументации Янг разъясняет политические функции трех способов общения: приветствие, риторика и нарратив¹³. При этом она фокусируется не только на словах, но и на языке тела, знаках, символах и других формах выражения.

В настоящее время нечеловеческие животные исключены из политических дискурсов; они вообще не участвуют в официальной политической коммуникации. Янг показывает, что существует тесная связь между формами речи, считающимися рациональными, и исключением маргинализированных групп. Она также показывает, что недостаточно формально включить голоса тех, кто был исключен, без изменения взгляда на правильную политическую коммуникацию. Другими словами, недостаточно просто начать рассматривать группу как политическую и «дать ей право голоса» — признание других групп подразумевает переосмысление того, что мы считаем правильной политической коммуникацией. Политическое включение других животных требует переосмысления языка и политического взаимодействия, а также изучения их языков и способов общения.

Языки животных

Животные разных видов выражают себя по-разному. Для общения они используют запахи, цвета, движения, слова, песни, звуки, узоры на своей коже и так далее. Люди только начинают понимать значение многих из этих знаков и выражений. Например, недавние исследования показали, что дельфины (King & Janik, 2013) и попугаи (Berg, et al., 2011) называют друг друга по имени. Африканские слоны используют разные сигналы тревоги, чтобы различать угрозы от пчел и от людей (Soltis, et al., 2014). Вороны используют референтные жесты (Pika & Bugnyar, 2011). Траурные дронго¹⁴ имитируют тревожные крики других видов, чтобы отпугнуть животных, а затем украсть их обед (Flower, et al., 2014). В песнях многих видов птиц мы находим грамматические конструкции, в том числе рекурсивные¹⁵ (Gentner et al., 2006). На рисунок кожи кальмара можно смотреть как на язык, включающий грамматику (Moynihan, 1991). Луговые собачки¹⁶ подробно описывают незваных гостей, включая цвет их футболок и волос, скорость, с которой они приближаются, и предметы, которые они могут нести с собой (Slobodchikoff, et al., 2009).

Другие животные также могут научиться понимать и иногда использовать человеческие слова, и человеческие и нечеловеческие животные могут вместе создавать новые смыслы. Ирэн Пепперберг (1995) исследовала лингвистические способности африканского серого попугая Алекса и, обратив внимание на механизмы обучения попугаев — для попугаев изучение языка тесно связано с действиями, — она научила его не только распознавать, описывать и классифицировать множество объектов, но и использовать такие понятия, как «тот же» или «другой», и команды для управления поведением других («иди сюда», «уходи»). Новый язык, созданный попугаем и человеком, позволил Пепперберг проникнуть в сознание Алекса — например, как в тот день, когда он спросил Пепперберг, какого он цвета. В других языковых экспериментах дельфинов учили говорить человеческими словами, а нечеловеческих приматов учили не только говорить, но и использовать жесты, а также пользоваться клавиатурой и символами. Эксперименты, в которых нечеловеческих животных учат использовать человеческие слова, могут дать нам информацию об их способах обучения, в особенности о подражании (mimicry) и о том, как они подстраиваются под людей. В некоторых случаях нечеловеческие животные могут дать нам представление о своем сознании. Но они не расскажут нам все или то немногое, что могут, о своих языковых способностях; в лучшем случае человеческий язык может функционировать как инструмент для разработки нового типа языка, как в случае с Алексом и Пепперберг. Мы сможем корректно изучать нечеловеческие языки животных только в том случае, если откажемся от идеи человеческого языка как единственного подлинного языка.

Хороший пример выхода за рамки представлений о человеческом языке как о единственном подлинном языке, а также пример открытости новым формам коммуникации и понимания, можно найти в работе Барбары Смэтс (2001). Смэтс обсуждает две ситуации, в которых она развивает рамку общего понимания с животными других видов посредством взаимодействия, взаимной открытости и обучения. Первая ситуация представляла собой изучение группы бабуинов, для чего Смэтс пришлось научиться говорить по-бабуиньи. Ученые, как правило, стараются игнорировать приматов, чтобы их присутствие рядом с приматами не влияло на поведение последних. Смэтс обнаружила, что в данном контексте игнорирование не является нейтральным действием. Бабуины, которые состоят в близких отношениях друг с другом или являются хорошими друзьями, могут иногда игнорировать близкое присутствие друг друга, но при других обстоятельствах игнорирование может выражать недоверие или напряжение. Более того, взаимодействуя с бабуинами, она напрямую испытала на себе важные аспекты их общества, такие как иерархия, личное пространство и общение. Поскольку она была внимательна к ним и подстраивала свое поведение под них, бабуины стали принимать ее как существо, являющееся частью их социальной среды; как субъект, с которым возможна коммуникация, а не как объект, которого следует избегать. Смэтс обнаружила, что бабуины делали все возможное, чтобы понять ее, даже несмотря на ее «возмутительный человеческий акцент» (2001, p. 307). Ученые называют процесс привыкания к присутствию наблюдателя габитуацией¹⁷, что означает, что бабуины изменили свои привычки, чтобы начать воспринимать Смэтс как нейтрального наблюдателя; но, с точки зрения самой Смэтс, произошло обратное: бабуины продолжали жить своей жизнью, в то время как она изменила свои привычки, чтобы жить с ними.

Второй пример касается взаимодействия Смэтс с ее собакой-компаньонкой Сафи. Смэтс взяла Сафи из приюта для животных и решила не дрессировать ее, а общаться с ней как с равной. Поскольку Сафи и Смэтс были чувствительны друг к другу, они достигли высокой степени взаимопонимания и близости. Так как Сафи обладает «врожденным чувством подобающего поведения в различных обстоятельствах» (Ibid., p. 303), Смэтс может брать ее без поводка почти куда угодно. В городе большинство решений принимает Смэтс, но за его пределами Сафи обычно решает, куда идти и что делать. Если они расходятся во мнениях, то потом встречаются где-то посередине. Смэтс описывает их ежедневные ритуалы, включая инициированную Сафи утреннюю собачье-человеческую йогу — такие ритуалы возникают в результате постоянного взаимодействия. В этом контексте Смэтс рассматривает интерсубъективность как возможность формировать новые реальности посредством взаимодействия с другими, в которых оба субъекта не являются «данными» до их встречи друг с другом (см. также Haraway, 2003, 2008). Их привычки и ритуалы не даны заранее, они вытекают из их совместной жизни и наполняют ее содержанием.

Воплощенная политическая коммуникация

Делиберация является чем-то бо́льшим, чем просто обсуждение, в процессе которого два или более человека соглашаются или не соглашаются друг с другом. Она также требует большего, чем выражения предпочтений и реакции на эти предпочтения других, или большего, чем разделения общей цели или плана. В процессе делиберации мы взаимно соглашаемся с нормативными требованиями и на основании этого можем быть привлечены к ответственности. Недавние исследования в области этологии и этики животных сосредоточились на вопросе о том, можно ли рассматривать нечеловеческих животных в качестве моральных агентов. В них также поднимается вопрос о том, похожа ли мораль в сообществах нечеловеческих животных на мораль в человеческих сообществах. Чтобы иметь возможность жить вместе, представители социальных видов следуют социальным правилам. То, как это работает и в какой степени нечеловеческие животные могут формировать эти правила, зависит от конкретного вида и сообщества. Эмпирические исследования показали, что нормы и правила существуют во многих сообществах нечеловеческих животных; также известно, что многие нечеловеческие животные обладают чувством справедливости (см. обзор у Bekoff & Pierce, 2009). Многие специалисты по этике животных, биологи и этологи (см. обзор у Rowlands, 2011) утверждают, что, по крайней мере, некоторые виды нечеловеческих животных могут быть рассмотрены как моральные агенты. То, каким образом устанавливаются нормы, варьируется внутри вида и между видами. Смэтс (2001), например, утверждает, что игровое поведение собак и ритуалы приветствия собак и бонобо¹⁸ являются способами обсуждения будущего и представляют собой интерсубъективные нормы. Как именно эти способы установления норм соотносятся с человеческими формами делиберации, все еще остается вопросом, и как это будет работать между людьми и другими животными тоже. Дальнейшее изучение этого вопроса требует дополнительных эмпирических исследований языков и сообществ нечеловеческих животных, а также переосмысления политической коммуникации в межвидовом контексте.

Нечеловеческие животные выражают себя множеством способов, и, чтобы учесть разнообразие форм выражения, которые они могут принимать, нам нужно уделять больше внимания воплощенному, привычному характеру взаимодействия. Как показывает Смэтс, воплощенное, привычное взаимодействие играет значительную роль в достижении понимания и в создании общих рамок (common frameworks) как с бродячими, так и с одомашненными животными. Ссылаясь на недавние работы в области моральной психологии, Дональдсон и Кимлика (2011, 2014) утверждают, что мораль животных, включая человеческую, следует понимать в первую очередь как основанную на привычке. Люди рождаются с определенной предрасположенностью к социальному взаимодействию и развивают ее в детстве. Сталкиваясь с ситуациями, которые требуют морального решения, они часто вместо долго размышления немедленно реагируют. Нечеловеческие животные, демонстрирующие моральное поведение, похожим образом социализируются в своей группе (см. Bekoff & Pierce, 2009; Peterson, 2012), и у разных видов мы обнаруживаем континуум морального поведения (существуют различия между видами и особями). Согласно Дональдсон и Кимлике, одомашненные нечеловеческие животные и люди образуют сообщества, в которых все социализируются и учатся реагировать на определенные (в некоторых случаях межвидовые) нормы через моральные рамки, которые структурируют социальную жизнь. Моральная агентность воплощена и укоренена в социальной жизни; будучи одновременно и субъективной, и интерсубъективной, она является тем, чему постоянно учатся и что создают совместно с другими. Дональдсон и Кимлика рассматривают ее как «способность реагировать на нормы в интерсубъективных отношениях, способность изменять поведение в соответствии с усвоенными нормами при взаимодействии с другими личностями» (2014, pp. 14–15), лежащую в основе демократического гражданства.

Различные теоретики делиберации также подчеркивают роль тела и эмоций в делиберативном взаимодействии. Драйзек (2000), например, подчеркивает, что слушание является ключом к «зеленой демократии». Зеленая демократия требует признания агентности в природе и уважения к природным объектам и экологическим процессам: люди и не-люди должны быть представлены как равные и иметь равные возможности предъявлять требования к нашей способности их слушать. Обращать внимание на агентность и коммуникативную способность в природе — не настолько странно, насколько может показаться. Драйзек утверждает, что бо́льшая часть нашей коммуникации уже выходит за рамки лингвистической коммуникации (он имеет в виду, что коммуникация происходит не только благодаря языку тела, но и работе феромонов, кислороду и непреднамеренным химическим процессам). Он также утверждает, что люди являются экологическими, а не просто социальными существами. Сьюзан Бикфорд (2011), которая также подчеркивает важность слушания, утверждает, что роль эмоций недооценивается в делиберативных теориях демократии. Она утверждает, что в политической коммуникации нет четкой границы между эмоциями и разумом: эмоции во многом когнитивны и составляют основу ценностных суждений; разум всегда опирается на эмоции. Она также подчеркивает тот факт, что наши политические суждения и действия часто являются результатом привычки, а не чисто когнитивным процессом, и показывает, что связь между эмоциями и убеждениями играет центральную роль в политической коммуникации. Как упоминалось выше, Айрис Янг также указывает на важность включения воплощенных форм коммуникации в делиберативные практики. Драйзек (2000) утверждает, что практическая задача, касающаяся эффективности институционального дизайна и коммуникации, выходящей за пределы человеческого мира, заключается в снятии барьеров для такой коммуникации. Для переосмысления понятия делиберации и включения в него различных видов практик (некоторые из которых близки к человеческим политическим системам, а другие находятся достаточно далеко от человеческой политики) необходимо принять во внимание видоспецифические языки и новые формы политической коммуникации, и скорректировать не только предлагаемый Хабермасом фокус на разуме и связанное с ним представление о языке, но и структуру делиберации. Для дальнейшего исследования этого вопроса я обращусь к системному повороту в делиберативной демократии.

От диалога к делиберации: системный взгляд

Воплощенные диалоги между людьми и нечеловеческими животными, в которых важны видоспецифические (человеческие и нечеловеческие) языки, а также новые формы межвидового взаимопонимания (Haraway, 2008; Smuts, 2001), могут происходить в разных условиях: между особями, но также и в (малых) группах, таких как домохозяйства, приюты (sanctuaries)¹⁹ (Donaldson & Kymlicka, 2015) и города. Тед Керасоте (2008) приводит пример последнего. Он описывает, как научил своего компаньона-собаку Мерля правилам маленького городка Келли в Вайоминге, где они жили, а затем установил в своем доме собачью дверцу, чтобы Мерль мог приходить и уходить, когда ему заблагорассудится. Керасоте также обсуждает похожую ситуацию в городе Шамони во Франции, где другие собаки тоже пользовались такой свободой. Собаки проявляли агентность, определяя основания взаимодействия, поскольку могли свободно передвигаться и общаться с другими. У них было пространство для принятия некоторых самостоятельных решений о своей жизни, часть же решений они должны были принимать вместе с людьми. Керасоте показывает, как бóльшая свобода делает собак более компетентными при взаимодействии с окружающей средой и решении проблем. Эта модель, в которой одомашненным нечеловеческим животным предоставляется бóльшая свобода выбора и передвижения, может служить отправной точкой для межвидового коллективного принятия решений, направленных на межвидовое общее благо.

Этот тип взаимодействия имеет семейное сходство с республиканским идеалом Руссо. Межвидовой республиканизм, основанный на близких взаимодействиях, при которых присутствуют и имеют право голоса все, кого касается проблема, сохраняет нормативный смысл демократии. Кроме того, близость имеет практическое значение; в то время как многие виды нечеловеческих животных обладают сложными и специфичными способами вести переговоры, принимать групповые решения (Meijer, 2016) или обсуждать будущее (Meijer, 2016), при нынешнем уровне эмпирического понимания нечеловеческих животных кажется трудным интегрировать это поведение в существующие механизмы либеральной демократии (такие как голосование). На данный момент существует большой разрыв между небольшими межвидовыми сообществами и тем, как в настоящее время организованы либеральные демократии. У межвидового республиканизма также есть и практические сложности — например с недостатком эмпирических знаний, с тем, что существует множество различных видов, живущих сообществами, а также с неверными интерпретациями и стереотипами о нечеловеческих животных. Поэтому в оставшейся части этой главы я хочу сосредоточиться на том, как связаны различные сферы политического взаимодействия, и исследовать, каким образом голос нечеловеческих животных уже присутствует в демократических процедурах и каким образом его можно усилить.

Системный подход к делиберативной демократии

Вместо того, чтобы сосредотачивать свое внимание на делиберации в законодательных органах или на улучшении делиберации в небольших инициативах, в рамках которых граждане могут совещаться (deliberate) в относительно благоприятных условиях, системный подход к делиберативной демократии смещает фокус с отдельных эпизодов делиберации на структуру системы (Mansbridge, et al., 2012). Это говорит в пользу сложности большинства демократий и разнообразия ассоциаций, институтов и мест, в которых происходят споры, начиная от неформальных сетей и школ и заканчивая судами, организованными правозащитными группами и средствами массовой информации, которые порождают и стимулируют политическую деятельность. Демократическая система состоит из множества взаимозависимых, отличных друг от друга, но при этом распознаваемых частей. Эти различные части в некотором смысле взаимосвязаны, но функционируют независимо друг от друга. Делиберативная система включает в себя основанный на диалоге подход к политическому взаимодействию посредством выражения и демонстрации своей позиции, аргументации и убеждения оппонентов.

С точки зрения инклюзивной делиберации системный подход фокусируется не только на рациональных аргументах, но также признает, что иногда протест и другие формы подрывной коммуникации могут иметь место в контексте всего происходящего (см. Hribal, 2010, о сопротивлении нечеловеческих животных), что позволяет включить определенные вопросы в повестку и услышать голоса тех, кто находится за пределами гегемонистской власти (hegemonic power). Системный подход также предлагает «искать делиберативные экологии, в которых одни контексты облегчают некоторые формы делиберации и способы получения информации, в то время как другие облегчают иные формы и пути» (Mansbridge, et al., 2012, p. 6). Учитывая межвидовой контекст, это может означать, что определенные места могут способствовать взаимодействию между собаками и людьми (в котором важно расположение и передвижение в пространстве) или взаимодействию гусей с людьми, в то время как другие пространства могут способствовать тому, что люди обсуждают других животных на основании опыта взаимодействия с ними.

Фокус на системе делиберации проливает свет на аспекты, которые остаются скрытыми, если сосредоточивать внимание только на индивидуальных местах, в которых происходит делиберация. Ниже я рассмотрю три случая и исследую их значение для межвидовых взаимодействий. Во-первых, фокус на системе позволяет нам думать о делиберации в более широком смысле. Во-вторых, он помогает при анализе разделения труда между частями системы; делиберативные качества некоторых мест могут быть слабыми, если рассматривать их как автономные части, но они все же могут способствовать общему качеству делиберации. В-третьих, анализ всей системы выявляет более серьезные системные недостатки и контекстуальные проблемы, которые влияют на отдельные места системы, но остаются скрытыми, когда мы фокусируемся только на них.

В межвидовых отношениях важно мыслить широко. Делиберации между людьми и другими животными, когда те находятся лицом к лицу, происходят только в небольших местах. Исследование отношений между этими пространствами и институционализированными формами человеческой политики важно для интеграции агентности нечеловеческих животных в существующие политические механизмы. Это также позволяет нам представить, как эти отношения могут меняться с течением времени. Когда мы исследуем участие и включенность (inclusion) нечеловеческих животных — тему, которая в настоящее время недостаточно изучена, — эта более широкая перспектива важна и для выяснения того, как нечеловеческие животные уже участвуют в политических практиках или дистанционно влияют на них, а также для определения того, как и где это влияние можно улучшить.

Во-вторых, разделение труда²⁰, предложенное Мэнсбридж и др. (2012), может прояснить задачи нечеловеческих животных и человеческие обязанности. При нынешнем состоянии эмпирических исследований нереально ожидать, что мы будем способны общаться с нечеловеческими животными по вопросам преобразования политических институтов и другим политическим делам, а также обсуждать с ними разные вещи подобно тому, как мы делаем это с людьми. Однако, как показывают Харауэй (2003, 2008), Дриссен (2014) и Смэтс (2001), не нужно прибегать к крайностям — есть множество вопросов, которые мы можем обсудить с нечеловеческими животными, а они — с нами. Мэнсбридж и другие исследователи (2012) также обсуждают роль экспертов в этом контексте. Хотя существуют проблемы с использованием экспертных знаний в местах делиберации, они могут выполнять определенную функцию в более широкой структуре. Нечеловеческие животные являются экспертами в определенных аспектах своей жизни (например, коровы выбирают правильные растения и травы, чтобы есть их, когда больны; нечеловеческие животные также способны принимать многие решения, касающиеся свободы передвижения, жилища и других практических вопросов), а люди могут быть экспертами в иных вопросах. Дальнейшее развитие межвидового взаимодействия требует экспериментирования (Donaldson & Kymlicka, 2015). При этом люди-эксперты — в области биологии, этологии, философии и других областей знания, а также в области искусства и литературы — могут помогать как во взаимодействии с нечеловеческими животными, так и в предоставлении знаний другим людям. Например, исследования способностей нечеловеческих животных могут и должны являться основой для принятия политических решений.

В-третьих, когда мы в целом рассматриваем систему делиберативной демократии, мы обнаруживаем, что нечеловеческие животные в большинстве своем представлены в ней недостаточно, но также мы видим, что некоторым вопросам уделяется больше внимания, чем другим. В мейнстримной политической мысли большое внимание уделяется устоявшимся человеческим институтам и процедурам и, не так много, процессам и практикам, которые, являясь источниками информации, формируют их. Роль нечеловеческих животных также недостаточно учитывается в этих процессах и практиках. Кроме того, на нечеловеческих животных часто не смотрят как на социальную группу, поэтому они недостаточно представлены в движениях за социальную справедливость. Наконец, в то время как разумность (sentience) нечеловеческих животных все чаще рассматривается как значимое качество, например в голландских и европейских юридических и политических решениях, их голоса все еще не принимаются во внимание в демократических процессах.

Системный подход обладает описательным и нормативным потенциалом для концептуализации того, как включить близкие межвидовые взаимодействия в существующие политические механизмы и институты, именно потому, что он фокусируется на отношениях между формами делиберации и показывает, что одни проблемы представлены, в то время как другие игнорируются. Он также помогает нам понять, что для участия в политической жизни нечеловеческим животным не обязательно уметь выражаться на человеческом языке в залах суда или в политических местах; существует много способов, благодаря которыми некоторые виды делиберации уже воплощаются, и много способов, с помощью которых эти ситуации связаны с человеческими процедурами принятия политических решений или обретают сходство с ними. В настоящее время все еще остается много вопросов о том, как нечеловеческие животные познают мир, к их языку, политике и культуре, поэтому слишком рано делать определенные выводы. Однако системный подход к делиберации, который фокусируется на соединении различных областей взаимодействия, мог бы стать хорошим первым шагом к включению голосов нечеловеческих животных в человеческую политику. Таким образом, он может быть полезен для преодоления дистанции между антропоцентричной системой, которая у нас есть сейчас, и настоящей межвидовой моделью, разработанной совместно с другими животными. Далее, для того, чтобы показать, как это могло бы работать на практике, я обращусь к примеру делиберации между людьми и гусями в Нидерландах.

Делиберация между людьми и гусями

Голландская популяция серых гусей выросла с восьми гнездящихся пар в 1970-х годах до сотен тысяч в 2015 году. Их присутствие приводит к сложностям в жилых районах, на фермах и в районе аэропорта Схипхол, являясь угрозой безопасным полетам самолетов. За последние четыре года большое количество гусей, гнездящихся вокруг аэропорта, было отравлено газом с помощью технологии, которую активисты называют «мобильными газовыми камерами». Отравление газом произошло в конце мая, когда птицы линяли и не могли летать. Хотя в 2013 году таким образом было убито 15 000 гусей, популяция сократилась лишь на 600 особей (Ganzen vergassen Вlpt niet, 2015). Трава вокруг аэропорта отличается высоким качеством по той причине, что фермеры чаще используют удобрения, а также в районе аэропорта есть много влажных мест для отдыха, что побуждает новых гусей селиться в этом районе, как только для них появляется место. В голландском политическом дискурсе и в средствах массовой информации гусей все чаще описывают как вредителей. Хотя многие виды гусей находятся под защитой, изменение взгляда на гусей привело к разрешению охоты на них, и в 2015 году голландские провинции даже приказали убивать гусей, чтобы сократить их численность.

Дискуссии о гусях происходят между фермерами и правительством, активистами и политиками, охотниками и фермерами и политиками, любой из этих групп и СМИ, СМИ и широкой общественностью и так далее. Часть этой коммуникации является формализованной и институционализированной, другая часть носит неформальный или подрывной характер. Различные формы коммуникации взаимосвязаны и влияют друг на друга. Например, активисты могут влиять на широкую общественность, которая может заставить правительство действовать иначе. Финансовая компенсация со стороны правительства может повлиять на поведение фермеров. Европейское законодательство накладывает ограничения на то, как может действовать национальное правительство. Средства массовой информации могут разоблачать различные практики, такие как насилие, к которому прибегают при отравлении газом и обезглавливании гусей, и тем самым влиять на другие стороны дискуссии.

Гуси также влияют на коммуникацию на разных уровнях. Примером может служить коммуникация по поводу земли вокруг аэропорта Схипхол. Фермеры пытаются сделать свою землю менее привлекательной для гусей, меняя способ посева; солнечные батареи и роботы-птицы используются для отпугивания гусей. Гуси могут отреагировать на это по-разному, после чего стратегии могут поменяться. Эти эксперименты и взаимодействия дают информацию политикам, например из Партии защиты животных, а также политикам из других партий, которые могут руководствоваться экономическими мотивами. Когда люди меняют свои стратегии, гуси могут изменить свои привычки и сопротивляться, убегать или занимать определенные места, и таким образом они влияют не только на практики, но и на дискурс и понятия. Гуси не стремятся повлиять на политические институты (в отличие от фермеров), а просто ищут лучшее место для жизни, где есть еда; однако эти действия могут иметь политические последствия. Гуси не являются пассивными получателями человеческой заботы или террора; они активно формируют условия сосуществования.

Несмотря на то, что в этом конфликте между людьми и гусями происходит активная коммуникация, гуси не воспринимаются всерьез как субъекты, и коммуникация с ними часто рассматривается не как равное взаимодействие, а как взаимодействие, при котором люди принимают решения за них. Как мы видели, это приводит к насилию, но при этом еще и не решает проблему. Чтобы адекватно разрешать конфликты такого типа, нам нужно принимать во внимание агентность гусей и взаимодействие между гусями и людьми. Гуси общаются друг с другом разными способами, например с помощью голоса, звуков, запахов, жестов, телодвижений, прикосновений, зрительного контакта и посредством выполнения определенных ритуалов. Коммуникация между гусями и людьми также может принимать разные формы. Гуси, которые подверглись импринтингу²¹ со стороны людей, формируют очень близкие отношения с ними, они могут прерывать полет, если значимый для них человек позовет их по имени, и в целом могут пойти на многое, чтобы быть вместе с ним или с ней. Это привело Лоренца (1991) к выводу, что гуси — это вид нечеловеческих животных, которые становятся лучшими друзьями человека после собак. Гуси, которые не подвергались импринтингу со стороны людей, но живут рядом, тоже могут подружиться с людьми, хотя и не так крепко (это верно для обоих животных обоих видов и может произойти в случае с людьми, отвечающими на близость гусей). Гуси, живущие рядом с населенными пунктами, понимают, каких людей и собак стоит бояться, а каких нет. Как правило, они менее пугливы, чем гуси, не так много общающиеся с людьми. Одомашненные гуси, например, будут пытаться напасть на людей, которые подходят слишком близко к их гнездам, в то время как дикие гуси, никогда не контактировавшие с людьми, в такой ситуации обычно улетают. Гуси реагируют на людей, которые имитируют их сигналы тревоги и общения. Люди зачастую правильно интерпретируют сигналы гусей (от дружеских жестов до шипения и сигналов тревоги), даже не обладая специальными знаниями об их поведении. Когда люди пытаются поймать гусей или напасть на них, те убегают или дерутся. Гуси защищают не только собственные тела, но и свои гнезда и своих партнеров, а иногда и других существ, с которыми у них есть отношения.

Системный подход к делиберативной демократии может помочь нам представить, как различные типы взаимодействий (начиная от вмешательства, которое изменяет ландшафт, делая его непривлекательным для них, и заканчивая реальными встречами людей с гусями), связанные с коммуникацией с гусями, могут быть связаны с законами, политическими процедурами и институтами. Он необходим по нормативным причинам: раз интересы гусей затронуты, то с ними следует консультироваться в рамках демократических процедур, а не убивать их, что является морально неприемлемым. Это также необходимо по той простой практической причине, что существующий подход не решает проблему. В то время как справедливость требует, чтобы мы не убивали гусей и взаимодействовали с ними уважительно, подход делиберативной демократии показывает, как мы можем взаимодействовать и работать с гусями вместе во имя общего будущего. Часть решения заключается в том, что люди принимают присутствие гусей и то, что конфликты и взаимодействия между группами нечеловеческих и человеческих животных всегда будут существовать — тем более, что люди продолжают занимать все больше и больше пространства, поэтому конфликты будут возникать постоянно, и для них потребуется найти новые решения.

Самым первым шагом к включению голосов гусей может быть встреча политиков-людей с гусями, в отношении которых они принимают решения. В нынешней ситуации политики иногда ничего не знают о видах и сообществах, с которыми они имеют дело, что позволяет им игнорировать их точку зрения и полагаться на стереотипы. Шаг второй: необходимо понять, где происходит взаимодействие между гусями и людьми, и научиться извлекать из него уроки. Например, коммуникация о ландшафте может предоставить информацию, которая поможет нам лучше коммуницировать с гусями. Шаг третий: взаимодействие с гусями должно влиять на политические практики, а принимаемые в отношении них решения должны доводиться до гусей на понятном им языке. Затем они могут отреагировать на это решение, например покинув определенное место или начав защищать его, а на эту реакцию должен последовать ответ со стороны людей. В-четвертых, необходимо ставить небольшие политические эксперименты для дальнейшего изучения этих вопросов. Чтобы найти новые способы сосуществования с гусями, нам необходимо разработать новые способы взаимодействия с ними. Разговаривать с гусями и слушать то, что они говорят в ответ — первый шаг в этом направлении.