Исследования животных в научной фантастике

Перевела Яна Фишова
докторантка университета Помпеу Фабра в Барселоне, преподавательница английского языка. Область научных интересов — критические исследования животных.Переводит научные статьи, а также координирует конференции и мероприятия проекта Vegan Studies and Critical Animal Studies. Публиковалась в журналах Journal for Critical Animal Studies и PULSE: the Journal of Science and Culture

Джоан Гордон
почетный профессор английского языка в общественном колледже Нассау, лауреат премии SFRA за достижения в области научной фантастики, редактор журнала Science Fiction Studies. Ее работы посвящены научной фантастике и исследованиям животных. Последние публикации — «Гетеротопии» в Оксфордском справочнике по новым научно-фантастическим фильмам (2023), «Девушки Баффало и говорящие медузы: феминизм и исследования животных в научной фантастике» в журнале Routledge Companion to Gender and Science Fiction (2023) и «Чревовещание голосами животных как способ подчеркнуть голоса коренных народов в книге Соренсена „Счастливая гала“» в журнале Antipodes: A Global Journal of Australian/New Zealand Literature (готовится к изданию)

Исследования на животных — это научные эксперименты с использованием животных для демонстрации гипотез, но исследования животных являются растущей областью, которая использует междисциплинарный диапазон культурных исследований для изучения отношений между людьми и другими животными; последнему типу исследований животных посвящена данная глава. Кроме того, этот вид исследований животных выявляет этические противоречия других видов исследований на животных. Действительно, этические проблемы, связанные с обращением и использованием животных, являются важной частью исследований животных, а также частью давней традиции философского и религиозного взгляда на человека и животных. Другие направления, связанные с социальными науками, рассматривают степень, в которой люди и животные связаны эволюционно (с использованием области эволюционного развития) или психологически (с использованием эволюционной психологии), или они изучают смысл поведения животных (этологию), психологию животных и даже культуру животных: эти направления можно сгруппировать под названием «социобиология» — область, основанная Э. О. Уилсоном. Другие направления исследуют природу сознания, рассматривая взаимодействие человека и животного, влияние окружающей среды на взаимодействие человека и животного, а также различное отношение к животным в разных человеческих культурах. Феминистская мысль становится все более тесно связанной с исследованиями животных. Во всех случаях исследования животных ставят под сомнение четкое разделение между человеком и другими животными, а также изучают культурные последствия либо создания, либо стирания этого разделения. Исследования животных могут изучать любой вид культурного продукта — от искусства, театра, кино и телевидения до тематических парков, политических кампаний и дизайна одежды.

Научная фантастика как литература изменений (Landon, 1997) и «когнитивного отчуждения» (Suvin, 1979), особенно хорошо подходит в качестве площадки для исследований животных: эволюция — это наука об изменениях, занимающаяся развитием отношений между различными видами, в то время как этология и изучение сознания исследуют познание (cognition) животных и человека. Отчуждение позволяет выйти за пределы собственной формы познания или своего места в мире и посмотреть на изменения, которые ими производятся, или рассмотреть свою собственную позицию глазами другой, или позицию другой, как если бы она была нашей собственной. Научная фантастика буквально воплощает метафоры через спекулятивные ситуации, позволяя, например, писать с точки зрения животного или инопланетного сознания, или представить себе способность общаться с другим сознанием, или рассмотреть, как могло бы измениться сознание, если бы человек был в другом воплощении или в радикально иной среде. Если использовать этот научно-фантастический сдвиг в восприятии, то можно представить отношения людей с другими животными, как предлагают исследования эволюции, этологии и сознания, используя, например, социобиологию, чтобы придать убедительность своим предположениям, а философские аргументы исследований животных использовать для углубления дискуссии. Научная фантастика, посвященная контакту с инопланетянками, интеллектуальному превосходству животных, гибридным существам, человеческой эволюции или регрессу, машинам и другим альтернативным разумным существам, войнам между полами, экономической и классовой борьбе и даже экокатастрофам, дает широкие возможности для исследования проблем, связанных с исследованиями животных. Поэтому неудивительно, что исследования животных часто кажутся «научно-фантастическими».

Диапазон научно-фантастических тропов, для которых актуальны исследования животных, точно отражает темы, с которыми сталкивается нынешняя эпоха: различные виды борьбы с вымиранием животных, экстремальной погодой, изменением климата и другими признаками экологического ухудшения биома или экосистемы, а также борьба между релятивистскими и фундаменталистскими идеологиями, национализмом и глобализацией, первым и третьим миром, органическим и технологическим. По этим причинам исследования животных будут продолжать развиваться, и поскольку все эти тревоги касаются будущего нашей планеты, научная фантастика будет продолжать оставаться жизненно важным методом исследования.

Исторический обзор

Центральный вопрос исследований животных — это вопрос об отношениях между людьми и другими животными. Мы родственны друг другу? Мы превосходим их? Можем ли мы понимать друг друга? Есть ли у нас этические обязательства по отношению друг к другу? Бóльшая часть западной философии, от Аристотеля до Рене Декарта и Мартина Хайдеггера, и западные монотеистические религии, от иудаизма до ислама, подчеркивают превосходство моральной ценности человека над животными. По Аристотелю, несмотря на то, что у животных есть восприятие и память, им не хватает разума и, как следствие, они не обладают тем же моральным статусом, что и люди. Аристотель также ставил женщин ниже мужчин, людей с более низким интеллектом ниже людей с более высоким интеллектом и распространил эту иерархическую организацию в том числе на виды животных. Христианство также традиционно рассматривает отношения людей и животных как отношения господства с иерархией между людьми и животными в великой цепи бытия. Подобные размышления о биоме остаются важным компонентом западной религиозной, моральной, политической и научной мысли, нашедшей отражение в научной фантастике начиная с «Франкенштейна» Мэри Шелли (1818) и «Острова доктора Моро» Герберта Уэллса (1896). Иерархии, возникшие после революционных движений времен Шелли, а также эволюционной теории и империалистической колонизации времен Уэллса, требуют пересмотра.

Декарт, как известно, утверждал, что животные — это органические машины, лишенные не только разума, но и чувств, и поэтому мы можем использовать их по своему усмотрению без каких-либо моральных сомнений. Его взгляды, обоснованные христианскими требованиями о господстве человека над природой, были исследованы в научной фантастике, и наиболее последовательно — в книге Филипа К. Дика «Мечтают ли андроиды об электрических овцах?» (1968). Главного героя зовут Дéкард; однако произношение с ударением на второй слог приведет к фонетической передаче имени Декарта. Работа Декарда заключается в том, чтобы отправить на пенсию (убить) андроидов, которые считаются органическими машинами. Он сможет это делать только до тех пор, пока сможет убеждать себя в том, что у андроидов нет ни чувств, ни эмпатии. Как только картезианское утверждение станет несостоятельным, Декард должен уйти (традиционным способом) из своей профессии. Ссылки в романе на андроидов как на слуг в ностальгической традиции старого Юга демонстрируют, что аргумент Декарта использовался для утверждения о врожденном превосходстве одних человеческих «рас» над другими, одновременно напоминая нам о том, как эволюционная теория Дарвина, которая соединила нас с остальным животным миром, была использована в социал-дарвинизме и евгенике для подтверждения иерархического мышления.

В XX веке Хайдеггер рассматривал животных как «скудомирных» и как явно отделенных от человека существ. Первый тезис Хайдеггера, что животное ограничено в своей способности воздействовать на мир, рассматривается в научно-фантастических произведениях 1940–1960-х годов, представляющих появление нового разума у уже существующих видов, например в романе Олафа Стэплдона «Сириус» (1944), в котором собака наделена человеческим интеллектом, рассказах Кордвайнера Смита «Инструментарий человечества» (1950–1975) с их гибридными животными низшего класса и «Городе» Клиффорда Саймака (1952), в котором собаки становятся новым разумным видом. Во многих из этих работ затруднительное положение животных аналогично затруднительному положению порабощенных народов. Второй тезис Хайдеггера о том, что люди четко отделены от других видов животных, подвергается сомнению современными писательницами, такими как Шери С. Теппер в «Танце шести лун» (1998) и других романах, а также Карен Трэвисс в ее серии «Войны Весс’хара», начиная с «Города Перл» (2004): для этих авторов положение животных является и метафорой положения подчиненных народов и женщин, и требованием прав для животных.

Противоположная точка зрения существовала в западной философии всегда, хотя и не была доминирующей. Пифагор рассматривал животных как реинкарнированных человеческих существ. Джереми Бентам и Артур Шопенгауэр признавали, что способность животных страдать обязывает человека к состраданию. В восточных религиях, таких как буддизм и индуизм, роль животного не отделена от человека из-за веры в реинкарнацию, а идея человеческого доминирования не является центральной. В XX веке, после геноцида, набирают силу философские позиции, которые признают моральную ценность животных, ставя под сомнение иерархическое упорядочение полезности или моральной ценности, хотя до недавнего времени эта тенденция была более заметна в англо-американской, чем в континентальной философии. В христианстве стали задумываться о роли человека как того, кто управляет животными, что было более благостным деспотизмом, чем прежний акцент на господстве. По мере того как все больше жительниц Запада узнавали о восточных религиях, а Восток и Запад становились все более взаимозависимыми, традиционная монотеистическая позиция о строгом разделении человеческой и животной ценности также начала колебаться. Вдумчивые обзоры философского и религиозного отношения к животным в XX веке можно найти в работах Эрики Фадж (2002) и Дэвида ДеГразии (2002), а Питер Аттертон и Мэтью Каларко (2004) пишут о континентальных подходах к вопросу о животных.

Как только граница между человеком и животным начинает стираться, становится все труднее игнорировать статус животных. Поскольку обращение с сельскохозяйственными животными становилось более жестким, а дикие животные подвергались все большей опасности, движение за права животных стало еще одним важным стимулом для исследований животных. В 1975 году Питер Сингер привлек внимание широкой общественности к правам животных и выдвинул на первый план понятие спесишизма: «предубеждение или предвзятое отношение в пользу интересов представительниц своего собственного вида и против интересов представительниц других видов» (Singer, 2002: 6). Большинство мыслительниц, изучающих животных, озабочены правами животных, включая использование животных в качестве инструментов для человеческих целей.

К концу 1980-х годов исследования животных, сочетающие в себе философию, этику и социобиологию, получили развитие, и ряд философинь, континентальных и англо-американских, начали рассматривать животных в более динамичных и взаимосвязанных аспектах. Донна Харауэй (1989, 1991) исследует наше культурно сконструированное понятие природы, изучая расу, пол и класс, представляя фундаментальные аргументы для зарождающейся области. В ряде работ, написанных женщинами, четко прослеживается связь между феминизмом и исследованиями животных, в том числе в работе Линды Бирке (1994). Жиль Делёз и Феликс Гваттари (1987) дали нам полезные концепции «бытия» и «становления» человеком или животным как способ разрушить традиционные разделения и, ставя под сомнение иерархические взгляды Зигмунда Фрейда и Жака Лакана на человека, предпочитали вместо этого «номадическое мышление». Жак Деррида (2003) также критикует Лакана (2006). В 1990-х годах исследования в области генетики и ДНК привели к социобиологическим размышлениям, которые добавили научную поддержку номадическому размышлению Делёза и Гваттари об отношениях между людьми и животными, а также о том, что в поведении человека и животных является сознательным или бессознательным.

В новом столетии Деррида (2003) и Джорджо Агамбен ясно дают понять, что континентальные философини переосмысливают свою позицию и позицию животных, отстаивая уже не человеческую исключительность, а «центральную пустоту, зияние, которое — в человеке — отделяет человека и животного, то есть означает: поставить себя под угрозу в этой пустоте» (Agamben, 2004: 92). Любопытно и, возможно, показательно то, что Агамбен использует местоимение мужского пола, восстанавливая одну стену и разрушая другую. Харауэй (2003) продолжает исследование взаимоотношений между людьми и животными, рассказывая истории о собаках, чтобы проиллюстрировать не только то, как виды сосуществуют в зачастую симбиотических отношениях, но и то, как истории, которые мы рассказываем об их отношениях, одновременно описывают и определяют, каковы эти отношения (см. также Haraway, 2007). Кэри Вулф (2003) приводит аргументы о спесишизме и о том, как его дискурс допускает насилие, совершаемое в отношении любого существа, отнесенного к категории Других, будь то человек или животное. Подобно Харауэй, Деррида и Агамбену, он подвергает сомнению представление о том, что люди, как бы их ни определяли, являются единственными существами, которые могут стоять на позиции субъекта. Как только мы допускаем субъективность других существ, их положение как инструментов становится проблематичным, и это происходит не только тогда, когда мы ставим под сомнение традиционное использование животных в качестве орудий труда и пищи, но и когда мы расширяем их использование в качестве экспериментальных объектов и запасных частей (см. Fudge, 2002; Харауэй, 1997). Акира Мизута Липпит предлагает еще одно применение животных: отмечая, что в современную эпоху беспокойство о животных растет по мере того, как их присутствие в мире сокращается, он рассматривает их как «неоднозначный избыток, на устранении которого укрепляется человеческая идентичность» (Липпит, 2000: 9), так что исчезновение животного ставит под угрозу наше ощущение того, что значит быть человеком.

Исследования животных и научная фантастика

Исследования животных в XXI веке уверенно разрушают позиции субъекта научно-фантастическими способами. Исследования животных быстро развиваются, и вместе с этим обогащается и научная фантастика. Из рассмотренных выше теоретикесс только Харауэй обращается к научной фантастике, Вулф же использует книгу Майкла Крайтона «Конго» (1980). Ситуация меняется: Урсула Хейз (2003) пишет о Дике, а Шерил Винт — об Октавии Батлер (2005), Герберте Уэллсе, Дэвиде Брине (2007a) и Дике (2007b). Следующее десятилетие в критике научной фантастики должно повлиять на развитие как теоретического поля, так и богатых источников для изучения научной фантастики. Здесь мне бы хотелось обрисовать общую картину того, как исследования животных обогащают научную фантастику, через анализ идеи Харауэй и некоторых других теоретикесс и книги Кэрол Эмшвиллер «Ездовое животное» (2002). Ограничивая обсуждение таким образом, я не хочу сказать, что исследования животных или научная фантастика имеют столь узкие ограничения; скорее, эти несколько текстов являются метонимией гораздо более масштабного и широкого взаимного обогащения.

В романе «Ездовое животное» человечество представлено подчиненным и колонизированным инопланетным видом, называемым Хутс, представительницы которого не являются приматами и определяют превосходство интеллекта в соответствии с их собственным более острым зрением, слухом, обонянием, скоростью и их собственными технологиями. Они относятся к людям как к движимому имуществу, к своим «ездовым животным», которых используют в качестве транспорта и для гонок. Роман написан с точки зрения человеческого мальчика Чарли, достигшего совершеннолетия в качестве ездового животного, который сначала покорную принимает свою роль и подчиненный статус, но постепенно осознает беспричинность инопланетной иерархии, когда он присоединяется к незаконной банде своего отца. Чарли — ездовое животное молодого Хута, Маленького Хозяина, которому суждено взять на себя командование Хутами. По ходу действия романа сообщество Хутов оказывается захваченным беглянками, люди попадают в тюрьму к Хутам, а затем их освобождают другие люди, и Хуты вынуждены поступиться своим доминирующим положением. Чарли и Маленький Хозяин учатся сотрудничать на равных и предлагают новую модель сосуществования как людям, так и Хутам. В этом кратком изложении подчеркивается, как научная фантастика использует отношения между людьми и инопланетянами, чтобы проиллюстрировать последствия неравенства между различными группами людей или между людьми и другими животными. Несмотря на то, что книга «Ездовое животное» короткая и иногда позиционируется как подростковый роман, она ставит людей на место животных, описывает межвидовые коммуникации и достаточно живо доводит до буквальности свои метафоры. Она открыта для комплексного прочтения с точки зрения исследования животных.

Если Мэри Шелли можно считать основательницей научной фантастики, потому что она выразила нечеловеческое сознание, возвращающее человеческому взгляду его собственный инопланетный взгляд в «Франкенштейне», то Донну Харауэй можно рассматривать как основательницу исследований животных по очень похожим причинам, поскольку в своих работах она представляет негегемонистские взгляды на науку и культуру. Харауэй (1989) завершает свою работу глубоким анализом научно-фантастической серии рассказов Батлер «Ксеногенез» (1987–1989). Позже Харауэй проиллюстрировала свое исследование множественных субъективностей отношений человека и животного историями о собаках, но ее упор на «имплозию природы и культуры в неумолимо исторически специфическую, совместную жизнь собак и людей, связанных значительной инаковостью» (Haraway, 2003: 16) представляет собой убедительную модель для множества видов, «которые формируют друг друга на протяжении все еще продолжающейся истории коэволюции» (Haraway, 2003: 29). Вся работа Харауэй основана на двух видах исследований животных, научных и философских, а также на многих аспектах культурных представлений о животных. Она также проясняет связь между исследованиями животных и феминистской теорией. Ее идеи продолжают оказывать значительное влияние на исследования животных, поэтому я расскажу о них подробнее.

Харауэй переходит «от чтения приматологии как научной фантастики к... чтению научной фантастики как приматологии» (Haraway, 1989: 376), чтобы «способствовать пересмотру фундаментальных, устойчивых западных представлений о различиях, особенно расовых и половых; о воспроизводстве, особенно с точки зрения множественности воспроизводства и потомства; и о выживании, особенно о выживании, воображаемом в пограничных условиях как начала, так и конца истории» (Haraway, 1989: 377). «Ездовое животное» иллюстрирует этот проект, сравнивая человеческих потомков приматов с инопланетянами, чьи совершенно разные нарративы о различиях придают ценность качествам животных-жертв. Эмшвиллер ссылается на отношение к расе и полу в стереотипном мышлении Хутов о людях, на которых они практикуют селекционное размножение, отражая отношение к женщинам со стороны мужчин, к колонизированным со стороны колонизаторов, к небелым со стороны белых в западной культуре. Она ясно дает понять, что единственный способ выжить и Хутам, и людям — это отказаться от доминирования одних над другими и вместо этого разработать новую модель сотрудничества. Это перекликается со стратегией Харауэй «рассказывать и пересказывать истории в попытке сдвинуть паутину интертекстуальности и открыть новые возможности для различий, воспроизводства и выживания... по обе стороны биополитического и культурного разрыва между человеком и животным» (Haraway, 1989: 377). Научная фантастика становится для рассказчицы способом прояснить, что наука — это также повествование со своей собственной биополитической и культурной предвзятостью.

Харауэй исследует отношения между людьми и домашними животными, в частности с собаками. Рассматривая то, как люди и животные-компаньоны эволюционировали совместно, она заявляет, что «не существует заранее созданных субъектов и объектов» (Haraway, 2003: 6), но что «субъекты, объекты, типы, расы, виды, жанры и гендеры являются продуктами их отношений» (Haraway, 2003: 7). Далее она описывает субъективность отношений людей и других видов как «отношения значимой инаковости» (Haraway, 2003: 8). В «Ездовом животном» Чарли и Маленький Хозяин — эти два вида — в процессе совместного существования признают субъективность друг друга и формируют «отношения значимой инаковости», выходя за пределы человеческой субъектности к более лиминальным способам быть одновременно человеком и животным, предлагая это гибридное состояние в качестве утопического потенциала. Чарли — не просто животное-машина и средство передвижения, а Маленький Хозяин — не просто властный субъект или беспомощная жертва; они оба становятся агентами собственного благополучия и благополучия друг друга, субъектами, которые разрушают «биополитический и культурный разрыв между человеком и животным». Роман «Сириус» Стэплдона иллюстрирует многое из того, что обсуждает Харауэй (2003). Главный герой романа — пес, выведенный для выпаса овец, но обладающий человеческим интеллектом, борется за то, чтобы его воспринимали всерьез как думающего и рабочего партнера, в то время как его человеческим друзьями сложно увидеть в нем не рабочий инструмент, а коллегу по работе.

Харауэй «настаивает на воплощенной природе любого видения» (Haraway, 1991: 188) и предостерегает нас от «уловки бога — видеть все из ниоткуда» (Haraway, 1991: 189), то есть взгляда, который «означает немаркированные позиции Мужчины и Белого» (Haraway, 1991: 188). В «Ездовом животном» Хуты ставятся на немаркированные позиции, и мы, как и Чарли, изо всех сил пытаемся увидеть все иначе. Поскольку роман развивает кооперативную модель, а не новую форму доминирования, он отражает цель Харауэй — «феминистскую объективность, [которая] касается ограниченного местоположения и ситуативного знания, а не трансцендентности и разделения субъекта и объекта» (Haraway, 1991: 190). Человеческие знания и знания Хута будут предлагать ситуативные способы познания, а не «разделение субъекта и объекта», которое они предлагали в прошлом. В «Городе жемчуга» и его продолжениях Карен Трэвис также показаны многочисленные разумные виды, которые пытаются понять, как радикально разные воплощения влияют на ситуативные и локализуемые знания.

Обе книги Харауэй (1991 и 2003) направлены на признание того, что коммуникация является взаимной, что, когда мы смотрим на другую, другая смотрит в ответ, думая о своих мыслях так же, как мы думаем о своих, как бы по-разному эти мысли и точки зрения ни воплощались. «Ездовое животное» настаивает на обмене точками зрения, признавая, что каждое сознание, находящееся под влиянием своего воплощения и своей культуры, наблюдает и интерпретирует другую. Эмшвиллер тщательно разбирает гендерные представления этих двух видов. К концу романа Чарли — типичный расцветающий гетеросексуальный 13-летний подросток, но сексуальность Маленького Хозяина неясна для его человеческого друга. Поскольку Маленький Хозяин — это инопланетный другой, скорее добыча, чем хищник, он в некоторой степени кодируется как женщина, но поскольку он доминирует, часто покровительствует, он также кодируется как мужчина для западного человека-наблюдающего. Таким образом, роман обыгрывает многие феминистские размышления теоретической работы Харауэй, ставя под сомнение «гуманные» способы, которыми мы манипулируем жизнью домашних животных, игнорируя при этом их индивидуальность, и предлагая более удовлетворительные отношения значимой инаковости.

После новаторской работы Харауэй другие исследовательницы изучали отношения между наукой, феминизмом и животными, в частности Линда Бирке, которая указывает на «два способа, с помощью которых различие между человеком и животным проявляется в феминистской литературе... в контексте экологических проблем» и в повторном закреплении биологических различий между человеком и животным, тем самым отделяя нас от природы (Birke, 1994: 4–5). Она также указывает на силу именования, которую привносит наука. Называя женщин в соответствии с их биологией или животных в соответствии с видами, ученые стирают индивидуальность и подчеркивают только общность. И снова «Ездовое животное» показывает, что люди и Хуты думают друг о друге и о себе обобщенно, а не индивидуализировано: все люди ведут себя определенным образом, все Хуты ведут себя образом, предопределенным их биологией. Такое мышление блокирует рассмотрение сходства и взаимного общения или этической ценности, а также индивидуальных различий. «Влюбленная Рэйчел» Пэта Мерфи (1987) описывает шимпанзе с воспоминаниями человеческой девочки и стирает различие между человеком и животным, одновременно исследуя субъективность и этику экспериментов на животных.

Делёз и Гваттари (1987) предлагают очень полезное для исследований животных разграничение между бытием и становлением. Если рассматривать мир с точки зрения бытия, то он четко делится на неизменные категории: мужчина или женщина, человек или животное. Если же рассматривать его с точки зрения становления, то все находится в динамичном состоянии, движется в потоках, обитает в зонах без границ, так что мужское и женское существует в континууме, а человеческое и животное не подразделяется на отдельные категории. В «Ездовом животном» представлено сексуальное становление чуждой и не поддающейся определению (для людей) сексуальности Хутов; роман буквально воплощает становление видов, показывая два разумных вида, каждый из которых предъявляет этические претензии на свою субъективность, показывая, как эти виды приходят к некоторому признанию требований друг друга.

В новом тысячелетии исследования животных продолжают делать акцент на сходстве, а не на различиях, описывая отношения людей с другими животными как континуум, а не как разделение, повторяя дискуссии в социобиологии, которые приписывают людям «анималистические» черты, а черты, ранее ассоциировавшиеся только с человеком, такие как использование инструментов, язык, культурное и психологическое разнообразие, — животным. Кэри Вулф обобщает теоретические работы Харауэй и других, в том числе Делёза и Гваттари, приводя свои аргументы против спесишизма: «До тех пор пока... можно систематически эксплуатировать и убивать нечеловеческих животных... тогда гуманистический дискурс о видах всегда будет доступен для использования... чтобы оправдывать насилие над социальной другой любого вида» (Wolfe, 2003: 8). Он объединяет аргументы о правах животных с аргументами теоретикесс культуры, ставя под сомнение определение и субъективность человека. Эмшвиллер ясно дает понять, что представительницы человеческой «расы» и «расы» Хутов используют подобные дискурсы, когда стремятся доминировать или уничтожить друг друга (см. также Paul Park’s Coelestis (1995) и Mary Doria Russell’s The Sparrow (1996)).

Жак Деррида, наиболее известный своей теорией деконструкции, которая рассматривает тексты как подвижные места для интерпретации, а не как места фиксированного смысла, в которых идеи противостоят друг другу в динамических циклах обратной связи, в своих лекциях 1997 года на конференции Серизи-ла-Саль разобрал и реконструировал Библию, Декарта, Хайдеггера, Левинаса и Лакана, среди прочего предложил гибкий взгляд на животных, предполагающий взаимовлияние и взаимодействие с ними (см. Деррида 2002, 2003). Среди его вклада — термин «анимот» и признание того, что, как бы мы ни теоретизировали о животном, наблюдали за ним, смотрели на животное и рассматривали его, животные сами оглядываются на нас.

«Анимот» — это вариант множественного числа «животные» во французском языке, призванный избежать монолитной деперсонализации «животного» как обобщающего термина для нечеловеческих существ. Исследования животных сталкиваются с проблемой обозначения нечеловеческих существ как биологически отделенных от человека и этически подобных человеку, «анимот» — один из способов решения этой проблемы. В «Ездовом животном» каждый вид думает о другом монолитно — человек или Хут — и, таким образом, упускает из виду более сложные и изменчивые отношения между ними. Только в конце они, возможно, увидят друг друга более индивидуально. «Анимот» в некотором роде позволяет выразить это индивидуальное восприятие другого.

Рассуждения Деррида о том, как животное оглядывается на нас, чрезвычайно важны для продвижения идей исследований животных. Он заявляет: «Я двигаюсь от „конца человека“, то есть границ человека, к „пересечению границ“ между человеком и животным, чтобы „мы могли сказать, что животное смотрело на нас“, мы признаем, что наше теоретизирование не принадлежит только нам, мы не единственные субъекты в отношениях между человеком и другой» (Derrida 2002: 372). В этом заключается неизбежный парадокс исследований животных. Мы изучаем животных, чтобы признать их статус субъекта, но должны относиться к ним как к объектам нашего исследования. Мы можем признать, что у них тоже есть свои мировоззрения (свои Умвелты¹), но мы не можем знать, каковы они. Деррида, как и Агамбен, использует универсальный термин man вместо более инклюзивного human, подчеркивая, как трудно отказаться от субъектной позиции. Но его деконструктивная интерпретация наших отношений с (другими) животными, с другим и другой — это гибкий и подвижный способ признать и принять парадокс. «Ездовое животное» позволяет нам заглядывать в сознание как людей, так и Хутов, как взрослых, так и детей каждого вида, и позволяет этим Умвелтам задавать вопросы друг другу.

Заключение

Таким образом, исследования животных стимулируют рост понимания научной фантастики точно так же, как научная фантастика питает идеи и связи исследований животных. Мы можем ожидать роста научных исследований, признающих эти симбиотические отношения; феминистский, эко-критический, постколониальный и постчеловеческий дискурсы добавляют ему гибридной силы. Все области исследований, которые задаются вопросом о роли субъекта и роли другой, которые размышляют о том, что значит быть чужой или отчужденной, существовать вне защиты «гуманного», будут вдохновлены этой плодородной гибридизацией теории и литературной практики.